Лариса Чернобаева: человек должен твердо стоять на ногах

Актриса «Старого дома» Лариса Чернобаева – о Раневской и «Пер Гюнте», страхах и сомнениях, театральной энергетике и крепких ногах.  

«У нас тут ремонт сейчас идет», – говорит актриса театра «Старый дом» Лариса Чернобаева, вынося из недр гримерок чашки-ложки-банки с кофе и чай. Спектакль только что закончился. Мы сидим в пустом буфете, за окнами – полная темнота. Кажется, кроме нас в театре уже никого и нет.

Лариса Чернобаева. Окончила Новосибирское театральное училище, с 2000 года работает в театре «Старый дом». Одна из ведущих актрис театра. В 2006 году была номинирована на соискание премии «Парадиз» как лучшая актриса года. В 2013 году получила приз за «Лучший дуэт» на Международном театральном фестивале «Камерата». Мастер спорта международного класса по пауэрлифтингу. Замужем, есть дочь.

Про темноту, сумрачное искусство и «Матильду»



– Боишься темноты?

– Нет. Мне кажется, даже моя дочка никогда не боялась. Я думаю, это оттого, что у меня психика здоровая. Наоборот люблю, с детства. Вспоминаю: мне даже нравилась темнота. Мечтать очень любила. Бывает, придет какая-то фантазия в течение дня, и соображаю: нет, сейчас я об этом думать не буду. Вот когда вечер будет, я глаза закрою, и там все случится. И у меня в голове такие фильмы игрались по вечерам! У нас же детство было не очень красочное в плане зрелищ… «Дисней» – только по воскресеньям с двух до трех. Темноту, поэтому люблю. Нет, не боюсь.

– В сумраке есть что-то таинственное.

– Темнота – это ведь перед сном. И в детстве, и сейчас, – у меня всегда перед кроватью окно большое. Тогда (и сейчас) я жила на пятом этаже. Фонари светят, свет рассеивается и не очень темно: видно небо, самолеты. Я живу там, где коридор для самолетов. И они когда на посадку заходят, всегда пролетают мимо нашего дома. И, например, летит самолет, а я думаю: «Сейчас – без 15 одиннадцать».

– Делишь ли ты искусство на «темное» и «светлое»?

– Наверное, нет. В театре для меня вообще любые эмоции – это хорошо. Часто ведь приходишь в театр и вообще ничего не испытываешь. А эмоции – положительные или отрицательные – это уже что-то. Например, у нас есть спектакль «Недоразумение» – мне кажется, он может вызывать тяжелые эмоции. И когда смотришь, и когда уходишь. Так же и «Перед заходом солнца» – ты уходишь не в легком и радостном настроении, а с мыслями о сложных и страшных вещах. С другой стороны, это такой толчок и повод для раздумий... Ты можешь что-то проанализировать.

Даже то, что тебе жутко не понравилось, можно проанализировать: почему это тебя тронуло. Почему неприятно смотреть, а твое нутро именно так отозвалось. Бывают же даже агрессивные зрители, которые ругаются, говорят, что мы не имеем права показывать, потому что это неприятно смотреть…

– А может, эти зрители в чем-то правы? Почему они так реагируют, по-твоему?

– Я думаю, в этой реакции есть всегда что-то личное. Потому что если тебя не цепляет, тогда вообще смысл заострять на этом внимание? Еще и конфликтовать. Значит, задето что-то интимное.

– То есть, если бы тебя это не зацепило, ты бы не устроил скандал.

– Да. Скажем, что-то покоробило. Может быть, не именно эта тема, я что-то по касательной. Скажем, религия (образно). Мне самой очень интересно это понять. Например, сейчас муссируется тема с «Матильдой».

В июне мы были на «ЛенДоке» со «Злачными пажитями» и Юлей Ауг. Играли там несколько спектаклей. И в социальных сетях только началась буча по поводу «Матильды». Интересно то, что никто не видел кино, ни один человек. Не было предпоказа. В сети существовали какие-то фрагменты. И вот я думаю, как можно судить о том, о чем ты не имеешь еще никакого понятия.

Но дело даже не в этом. Когда мы репетировали, в один прекрасный день мы выходим на улицу, и стоят несколько человек разного возраста с плакатами: «Матильда», «Запретить». Было это все нелепо. Юля начала фотографировать. У нее вообще свое отношение к этому. А я подошла к мужчине с бородой (самый представительный мне показался) и спросила его: «Вы видели этот фильм?» – «Нет, его еще никто не видел». – «Почему же тогда вы здесь стоите?» – и он мне минут 15 вещал какую-то историю, которая вообще никакого отношения не имеет ни к Алексею Учителю, ни к фильму.

Вот тогда я подумала: интересно, он не видел фильм, но его зацепило! И ему не важно: фильм «Матильда» это или «Белый Бим, черное ухо». Что-то он нашел свое и начал на амбразуру бросаться: «Запретите!».

– …Или кто-то ему посоветовал так поступить…

– …Тоже вариант.



Про семнадцать лет в «Старом доме», местную энергетику и Прикотенко



– У каждого помещения есть своя энергетика. Какая, с твоей точки зрения, энергетика у «Старого дома»?

– Я здесь 17 лет. И мне кажется, театр очень изменился. Причем, я бы не сказала, что это произошло по щелчку, в одночасье. Не скажу, когда мне нравилось больше – сейчас, тогда, в серединке, – потому что на моем веку было такое количество режиссеров…

– Сколько?

– Я даже никогда не считала. Десять, как минимум. Мало того – и директоров человек пять, наверное. Пришла я при Нэлли Новицкой, но застала только год.

Тем не менее, в тот момент театр ощущался другим. Пусть он был таким…своим, родным, домашним – но самым настоящим «Старым домом». И сейчас во мне, наверное, это осталось, – я люблю такие спектакли. Вот те, старые, которые я видела студенткой. Пусть они никакие не новаторские. Пусть простые, для народа. Может, это какая-то ностальгия – по тому, что мне когда-то в театре так нравилось.

В то время я так болела театром! Скорей всего, это и оставило след. Иногда мне даже страшно, потому что чувствую, что не очень-то люблю театр сейчас. Театр, как зрелище. Больше нравится играть, чем смотреть. Может быть, я уже другими глазами вижу спектакли, но очень редко мне что-либо нравится.

– То есть, и энергетика здания изменилась в течение времени.

– Да! В то время, она была такой… крепкой. Труппа тоже другая. Махровая, старая. Сейчас почти никого же и не осталось, кроме Халиды Ивановны и Сергея Ивановича… А семнадцать лет назад молодежи не было вообще. Была я, меня взяли. Я считалась «молодежь».

– И дом был старый.

– Да, старый дом. Крепкая, густая атмосфера чего-то очень настоящего. Душевного, как «Простая история».

А потом… был период, когда мне казалось, что атмосферы вообще никакой нет. Потому что театр дербанило в разные стороны. Каждый приходящий пытался внести свою энергетику. Причем не щадя ту, которая за год-два скопилась. Люди менялись очень быстро, в труппе была жуткая текучка.

– Оренов через вас еще прошел.

– Да. Но, кстати, Владимир Оренов запомнился меньшей кровью. Сейчас мы не общаемся, но на то время он казался очень позитивным человеком, с такой московской энергетикой (программу вел «Фрак народа»). Новатор был, в чем-то. Гнул свою линию – вот это ново, это интересно. И, в принципе, я вспоминаю – меня это увлекало. Приехал он сразу после Верхградского.

…А сейчас атмосфера – молодая, горячая. Люди сметают все на своем пути: то есть готовы ко всему, жадны в каких-то своих высоких желаниях. И это так круто! Потому что, когда люди сами начинают во что-то верить, – причем больше, чем кто-то вокруг, – они просто обречены на успех. Из-за этой веры их сложно сбить с толку.

Молодежи много. Причем, интересно – вроде и молодежь, но все уже при месте, наиграли себе какой-то репертуар. То есть совсем «зеленых» у нас и нет.

– Причем, самые «зеленые» у вас особенно обласканы критикой.

– Есть актеры, которые вроде бы только пришли. А на них смотришь, с ними работаешь и думаешь: может быть, они просто другие? Они приходят уже такие: уверенные в своих силах, свободные и готовые на все. На самые безумные эксперименты. Даже не спрашивают – зачем, почему, как.

Я вспоминаю свои первые шаги. Мы боялись, каждый раз лезли внутрь – а почему я так делаю, зачем? Эти не спрашивают. Может быть, спрашивают потом, объясняют это для себя. Но энергетика мне сейчас очень нравится в театре. Я думаю, сейчас здесь золотое время.

– Такая взрывоопасная энергетика.

– Ну да: горящая, желающая, страждущая.

– Хорошо, что Прикотенко в главрежи пришел?

– Я думаю, да. Потому что одно дело приглашенный режиссер, и ты с ним работаешь над постановкой. А другое дело, когда появляется хозяин. Я не знаю, насколько он заинтересован во всем этом. Но мне очень хочется верить, что заинтересован.

На сборе труппы он отчетливо дал понять, что у него на нас большие планы. Он очень много может сделать для нас. А мы, может, сделаем для него. То ли у нас генетика такая, у русского человека? Я, конечно, за свободу. Но театру нужна рука… я бы сказала, даже тирания особого рода.

– В доме должен быть хозяин.

– Обязательно. Должен быть и режиссер, и директор. И каждый из них должен заниматься решением своих задач. Режиссер нужен для дисциплины на сцене, для глубокой и интенсивной работы с артистами. Так сложилось, что Андрея Михайловича в труппе уважают.


Про «синдром сбежавшей невесты», пользу, критиков, зрителей, медали и субъективность



– Ты всю профессиональную жизнь посвятила Старому дому. Не хотелось сбежать куда-нибудь?

– Порывы случаются раз в неделю, только не театральные. Подвержена настроению… Часто кажется, что я не совсем на своем месте. И чем старше становлюсь, тем чаще посещает эта мысль… Думаю: может я и талантливый в чем-то человек, но могла бы заниматься чем-то другим намного лучше. Например, могла бы стать очень хорошим врачом – потому что с детства об этом мечтала…

– Между профессией актера и профессией врача не так много и разницы. Один и другой часто «ковыряются» в человеке.

– Я более примитивно мыслю. У меня стойкая потребность в какой-то пользе… Бесполезность существования меня угнетает. Иногда прихожу с работы (терпеть не могу это слово), что-нибудь не ладится, я устала. И так неловко становится... Потому что, ну как же я устала, если, по сути, весь день кайфовала? С 10 утра и до 14:00 – общалась, про внутренний мир, про душу.

Вот мы сейчас сидим, чаи гоняем, а на репетиция часто так и проходит – мы сидим, чай пьем, месяц про внутреннюю жизнь разговариваем. Потом встали: ты пошел туда, ты – сюда. И спектакль – вот он.

– Ты пытаешься сравнить свою работу с тем, чем занимаются в повседневности люди не театральные. И выходит не в твою пользу?

– Да. Я прекрасно все понимаю. И хоть сама себе противоречу, но очень рада социальным сетям – потому что много людей пишут хорошее, например: «Вы мне дали своей ролью в спектакле ответ на вопрос, который меня мучил».

Хотя, какой мы дали ответ? Это только ему или ей ведомо. И я понимаю задачи театра. Но меня терзают сомнения, насколько я в этом хороша? Может, лучше бы я стала врачом? Или бухгалтером. Была бы полезней?

Конечно, я шучу, но мысль эта меня не отпускает – насколько я важна театру? Что такого я могу сказать людям, чего не скажет никто?

– Что тебе поможет утвердиться в своей необходимости? Дадут премию? Толпа зрителей, которые заявят, что ты молодец?

– Тема хорошая, про субъективность. Однажды меня пригласили на поэтический турнир, в жюри, в педагогический университет. Там ребята читали стихи – свои, каких-то авторов. Безусловно, в жюри - это почетно. Но я не понимаю ничего в поэзии: все на уровне «нравится» – «не нравится».

Пришла, со мной сели еще три эксперта. И были ребята: молодые и потрясающие. Кто-то лучше читал, кто-то хуже. Кто-то свое, кто-то чужое. Я сидела, смотрела. И по мне бежали мурашки – понимала, насколько для них это важно. Один мальчик читал свое произведение и так на меня работал! Не артист нисколько, но так старался мне понравиться, потому что я имею здесь какое-то слово, хотя ничего в этом не понимаю…

Среди ребят на сцене оказалась женщина – она была старше всех. В итоге, именно ее выступление мне понравилась. Наконец, все завершилось. Стали мы обсуждать и никто из нас во мнении не сошелся. Премии было три. Нам дали десять минут на обсуждение.

И в этот момент я впервые задумалась о людях, которые судят кого-то. Скажем, программа «Голос» – они могут судить, потому что слышат что-то. А здесь – непонятно.

В итоге выбила я этой своей даме третье место. Но про себя отметила: может быть, реально это круто, когда тебя оценивают, дают тебе какую-то медальку. Но опять же, я ведь спортсменка и понимаю, когда мне дают медаль – все честно: «пожала» – тебе дали. «Не пожала» – тебе не дали. А здесь? Как здесь судить?

Вот и в театре у всех разные вкусы. Разное видение того, как и что должно быть.

– То есть все, что не «вешается в граммах» вряд ли подлежит оценке…?

– Вряд ли меня бы возвысила в собственных глазах какая-то оценка или восприятие моего творчества. Хотя это и безумно приятно, лишний повод подумать о том, что все не зря. Что есть люди, которые, может быть, видели больше, чем ты в сто раз и в этом разбираются, – если это правда такие люди.

Те же критики – мне было безумно интересно их слушать на фестивале с «Вишневым садом». Хотя мнения иногда были кардинально противоположные. Потому что эти люди в день смотрят по пять спектаклей. А ты об этих спектаклях и не слышал… Но опять же, есть два критерия – либо тебя это трогает, либо нет. Цепляет – не цепляет.

– Вот и лет пять назад ты говорила в интервью, что иногда сомневаешься, твое ли это место – театр.

– Мне всегда кажется, что я где-то рядом. Нет ни одной роли, о которой я могу сказать, что – вот она! Что я ее до конца прочувствовала, прожали и сделала. Кажется мне, что все впереди.


Про родителей, несостоявшегося медика и психологов



– Кем по профессии были твои родители?

– Папа умер в мой день рождения: я родилась, а он трагически погиб в этот самый день. Автокатастрофа. Выросла я без отца. Мама 25 лет проработала главным инженером на машиностроительном заводе, закончила с красным дипломом техникум. А вот я в школе училась, прямо скажем, не важно…

– Когда поняла, что дорога ведет в театр?

– До того, как поступить в театральное, была в театре один раз в жизни. Я из Искитима, и, конечно, никакого театра у нас там не было. Когда заканчивала девятый класс, уже понимала, что в десятый вообще не рвусь. Мы с девочками собирались в «медягу» – медицинский техникум в Искитиме. Потому что на практике в девятом классе я бинтовала, и безумно мне это понравилось: до сих пор обожаю медицинские штучки, и в больницу тоже люблю ходить – по поводу и без.

– Ты задумывалась почему? Может потому что в больнице можно гарантированно причинить человеку добро и ощутить на этой почве собственную значимость? Здесь-то точно понятно: видишь, я тут забинтовала, значит, я точно имею право на существование!

– Думаю, да. Все-таки из-за нужности… Мне очень близка эта тема: смотрю фильмы про войну, и представляю, как бы я там… всем помогала.

У меня нет никакой брезгливости. И страха нет. Причем, с детства – роды сколько принимала – котяток, щеняток. Голубя препарировали с подругой… но это уже взрослая, лет 13, мне, наверное, уже было. Стеклышками…

Муж надо мной смеется: я подписалась в инстаграмме на паблик «Медицинские аномалии». Мне это интересно, причем, не знаю почему. Например, сердце – это ведь реально кусок мяса. А мы говорим о несчастной любви «у меня сердце болит»… Но почему именно сердце? Или желудок… он же ведь правит человеком. Голод – тоже великое дело… Вы видели желудок? Это же кусок кожи какой-то. А он человеком руководит... За желудок человек может Родину продать….

– То есть тебе все это интересно знать, потому что все это управляет человеком. А почему именно медицина, а не психология, например?

– Потому что психология – это очень сложно. Мне кажется любой человек – это целый космос. Себя-то часто не можешь понять, каждый день себе противоречишь. А залезть в голову другому человеку и попытаться ему объяснить, что с ним происходит? Ты же себе не можешь объяснить, как ты можешь это сделать за другого?

Наверное, есть какие-то примитивные вещи, вроде ссор в семье, когда можно по шаблонам пройтись. Но я и в это не верю. Два психолога у меня есть знакомых, и я зуб даю – мне кажется, им как раз психолог и нужен в первую очередь.

– Статистика показывает, что в основном в психологию идут люди с проблемами, которые таким образом пытаются решить. Получается далеко не всегда.

– Есть еще детский психолог у меня знакомый. Вот это вообще жуть. Не дай бог попасть к нему! То есть, не верю я психологам. И психология для меня – самое неблагодарное дело.


Про красоту и «на любителя»



– Тебя называют одной из самых красивых новосибирских актрис. Как ты относишься к этому званию?

– Скептически.

– Что для тебя вообще красота? Это важно – красота?

– Мне вообще кажется, у меня какой-то извращенный взгляд. Красота, говорят, в глазах смотрящего… Безусловно, я люблю таких эстетических визуально людей. Опять же – это больше к женщинам относится. С мужчинами у меня совсем другая история.

Еще в детстве мои знакомые шутили: увидят мальчика пострашнее – о, Решетько, это твой! И меня почему-то выбирали так же: чем мужик «страшнее» – обязательно мой! Прямо карма какая-то была. У меня ни одного красивого парня не было. Все такие … на любителя.

Безусловно, красивых людей я люблю. Но важней для меня даже не красота, а обаяние.

– А что имеют ввиду люди, когда говорят так о тебе?

– Понятия не имею. Клянусь – не знаю. Вот муж мне всегда говорит, что я красивая. А в сущности, что красивого? Фигура так себе, коротыш. На мой вкус есть намного симпатичней женщины. И сейчас я не лукавлю. Я и спортом-то начала заниматься только по той причине, что меня совершенно не устраивала моя фигура.

– Вот только хотела к этому вопросу перейти: вроде жизнь у человека сложилась, человек замужем, дети, играет на сцене главные роли. И вдруг ни с того ни сего он поперся тягать железо…

– Даже и в театралке ни разу не слышала о себе, не только «красивая», но хотя бы «симпатичная». Наталья Анатольевна (Никулькова) никогда не говорила, что во мне что-то есть. Наоборот: «Ларочка, вам нужно быть более… благородной, отесаться, убрать свою непосредственность». Я и сейчас импульсивная, а в юности это иногда вообще зашкаливало. В общем, я постоянно пытаюсь себе что-то доказать и объяснить. И мой внутренний судья – объективный и требовательный.

Иногда вообще страдаю от своей… дрессированности, ответственности. Люблю жить по программе, ставить цели. Вот думаю, и спорт в моей жизни возник по той же причине – потому что в спорте нужна дисциплина. Нужно чего-то добиваться. В общем, есть жизненная необходимость чего-то добиваться.

Даже так… Например, люблю учить текст. Режиссер дает текст и говорит: вы его должны знать через три дня. И начинается внутренняя тирания: есть задание и я его должна выполнить. Внутри себя я чувствую какое-то удовольствие в связи с этим – что у меня есть цель. Сама себя накручиваю, сама себя проверяю.

В принципе, в театре мне всегда везло. На протяжении этих 17 лет у меня не было такого – чтобы я сидела без работы. И роли, и удовольствие испытывала, и любили меня, и грели. Все было здорово. В семье тоже все здорово – муж, который меня поощряет, любит. Для чего мне это надо – постоянно самоутверждаться в чем-то…я не могу себе объяснить.


Про счастье, несчастье, страдания – на сцене и режиссеров



– Ты производишь впечатление счастливого человека. А играешь часто женщин одиноких, неустроенных, страдающих. Как ты думаешь, почему?

– Андрей Михайлович такие интересные вещи говорит про Раневскую… И я думаю – вот бы мне чуть больше внутреннего таланта совершить его задумку – как он ее видит.. Но, наверное, я все-таки это сделаю. Прикотенко рассказывает о Раневской очень интересно. Он не хочет в этом персонаже не страданий, не рефлексий... Вообще, нужно убрать прошлое.

Почему же меня тянет в страдания – с головой, с руками, ногами…? Когда я была моложе, мне думалось: интересно, как актриса может играть какие-то вещи, которые она в жизни не испытывала? Смерть близкого, ребенка, расставание с любимым человеком… как это можно чувствовать?

Я сторонник той идеи, что на сцене мы все-таки не играем, а проживаем. А как ты это проживаешь, если этого и не испытывал никогда?

И еще я думала, что, наверное, нужно в жизни всегда чего-то себя лишать. Выводить себя на эмоции в реальности – чтобы потом испытать и перенести на сцену. Но так я думала, когда была совсем юной.

Не могу вспомнить, чтобы я плакала в реальной жизни. Чтобы у меня была какая-то причина для слез, расстройства…серьезно! Наверное, это такой подарок судьбы. И тем больше у меня сил делать это на сцене. Потому что, иногда я ловлю себя на мысли, что мне это нравится – рождать в себе отрицательные эмоции. Ведь они для меня неведомы.

Может быть, сейчас скажу страшную вещь: но иногда даже испытываю удовольствие. Например, очень люблю играть «Пер Гюнта», когда все идет так, как задумано. И я испытываю такой кайф от своих внутренних страдальческих ощущений, от того, что могу испытать на сцене. И мне интересно – насколько глубоко можно уйти еще в эти переживания и эмоции.

– Ты говоришь о том, что восполняешь ту часть жизни, которой в реальности у тебя нет. Дополняешь сценой.

– Да, я даже больше испытываю эмоций на сцене, чем в жизни, потому что там позволено. Моя смерть на сцене – это проблема, над которой можно порефлексировать: я умираю, сын остается, и как ему жить дальше? В это можно нырнуть. А здесь? Ну, поругалась с кем-то, что-то не ладится. Да и ладно. Все исправится. Это не проблема. Что по этому поводу грузиться? И больше сил остается на сцену.

– Знаковая роль для тебя… ?

– Думаю, у меня что-то есть впереди. Я чего-то еще не сделала. Может, чуть позже, когда я внутренне повзрослею. Хотя, в театре я все равно перешла уже в другую возрастную категорию: мне дают играть матерей, светит Гертруда… И у меня на нее планы.

Когда дали Раневскую, для меня вообще была полная неожиданность. Радости от этого предложения никакой не прибавилось. Я сказала: «Спасибо, конечно, Андрей Михайлович. Но, может, вы еще подумаете?»

Конечно, он все мне рассказал и обосновал про детей, тридцать восемь лет и как-то даже успокоил. Что вообще это история не про Раневскую, а про одного всем известного мужчину, поэтому успокойся и не нервничай.

Впрочем, я очень люблю играть «Пер Гюнта». И работа с Антонио Лателла – это вообще лучшее, что было в театре со мной. Вот если бы был театр под его руководством, в котором работали по его системе! Потому что я люблю, когда каждый в театре занимается своим делом. Если режиссер – то ты режиссер. Если актер – актер.

Сейчас же очень часто такая тенденция: вроде бы ты актер, но, по сути, и режиссер, и музыкант, и художник… А потом приходит режиссер и… «давайте, этюдным методом!». Тогда зачем ты здесь? Тебя же на это учили? Мы-то давай. Но ты-то тоже давай!


Про силу, крепкие ноги и спортзал



– Зачем тебе сила? От кого обороняешься? Сейчас-то ты зачем спортом продолжаешь заниматься?

– Сейчас – потому что мне это нравится. А нравится, потому что я поняла, что мне это очень помогает. Я отдыхаю в спортзале.

– Смена видов деятельности?

– Да. В зале я вообще ни о чем не думаю. Актеры же еще люди такие – у нас очень маленький круг общения. И в этом мы «несчатливцы» – потому что нас мало что интересует, кроме собственной персоны и собственного мирка, который постоянно крутится в голове. Слушать какие-то бытовые истории друзей тоже не очень интересно. В сущности, ограниченные люди – так как много времени проводим в театре.
Почему театр – семья? Да потому что другого нет. Мы все время здесь.

В зале у нас тоже команда, и там самые разные люди, разных профессий. И мы очень часто общаемся. Но общаемся по причине общего дела. Но никто никому душу там не открывает и не лезет во внутренности.

– То есть ты просто переключаешься и …пашешь.

– Да. Совершенно ни о чем не думаю, просто отключаюсь, и мое нутро отдыхает. В плане профессии, это очень помогает.

– Дает дополнительный импульс, энергию?

– Энергию. И появляется какое-то направление… Мне кажется, я научилась владеть собственной волей. Говорят же, когда у человека сильные ноги – это много в жизни значит. А тем более, на сцене. Даже не помню, какой режиссер нам это сказал: когда у актера ватные, неуверенные ножки – он никогда не донесет свою мысль до зрителя. Человек должен твердо стоять на ногах.



Светлана Фролова
Фото: предоставлены пресс-службой новосибирского театра «Старый дом»